Спустя три четверти века после окончания Второй мировой войны многие факторы, обусловившие преступления нацизма, обретают новую актуальность. На протяжении второй половины ХХ века философы и юристы пытались сформулировать правовое понятие коллективной ответственности на примере действий немецкой нации. При этом недостаточно внимания уделялось лингвистическим предпосылкам для причин ее формирования. 

В результате на сегодняшний день именно трансформации языковых норм, одними из первых систематически примененных нацистами, стали важнейшим инструментом во всем мире по ограничению или расширению прав определенных социальных категорий. 

В рубрике «Юбилей Победы» РАПСИ изучает трактовки различными философами правового значения коллективной ответственности и трансформации языковых норм, особая роль которым придается сегодня, в частности, политиками политкорректности и «позитивной дискриминации».


Философ, политический теоретик и историк Ханна Арендт в описании суда над Адольфом Эйхманом, признанным ответственным за организацию массовых убийств в концлагерях во время Второй мировой войны, отмечает, что «обвинение тщательно избегало самого взрывоопасного вопроса — вопроса о почти поголовном соучастии в преступлении всего народа, а не только тех его представителей, которые были членами нацистской партии».

В книге «Банальность зла» рассказывается о слухах перед началом процесса, будто Эйхман пообещал «назвать имена врачей и юристов, ученых, банкиров, экономистов — всех тех, чьи советы и рекомендации способствовали уничтожению евреев».

Этого произойти не могло, поскольку, как пишет Арендт, «не было никаких «советов и рекомендаций», и никакие «облаченные в мантии почтенные академики» никогда не приходили к решению об уничтожении евреев — они всего лишь совместными усилиями планировали шаги, необходимые для выполнения данного Гитлером приказа».

Тем не менее в послевоенное десятилетие большинство населения поверженной Германии рассматривало себя как жертв войны: «...политическое сознание молодой Федеративной Республики формировалось не благодаря признанию преступных деяний в процессах политической чистки и судебного преследования, а наоборот, в ходе защиты и отказа от них», — вспоминал адвокат Роберт Кемпнер.

Основаниями для ощущения и признания себя жертвами стали, в первую очередь, события последних двух лет войны (например, бомбардировки немецких городов – Дрезден, Гамбург и пр.). В философскую формулировку это облек правовед Карл Шмитт.

По словам немецкого философа Юргена Хабермаса, в 1945 году Шмитт в отзыве для Нюрнбергского трибунала проводит последовательное различие между военными преступлениями и теми «зверствами», которые, будучи «характерными проявлениями определенного нечеловеческого менталитета», превосходят способность человеческого понимания.

В дневниковых записях своего «Глоссария» Шмитт поясняет, что хотел бы видеть декриминализованными не только агрессивные войны, но и цивилизационную катастрофу Запада — уничтожение евреев, поскольку то и другое должно рассматриваться только в юридических нормах военного положения и оцениваться только через логику войны как эффективного средства ведения политики государства.

Шмитт спрашивает: «Что такое «преступление против человечности»? Существует ли преступление против любви?» — и, как отмечает философ Валерий Подорога, выражает сомнение, что речь идет о юридическом факте, ибо «объекты обороны и нападения» в таких преступлениях не могут быть описаны с должной строгостью: «Геноцид, истребление народов — трогательные понятия; пример этого я испытал на собственной шкуре: уничтожение прусско-немецкого чиновничества в 1945 году».

Далее Шмитт ставит под сомнение понятие геноцида как такового: «Преступление против человечности есть лишь наиболее общий из всех общих моментов уничтожения врага». Из чего немцы получают формулировку Шмитта для послевоенного самооправдания и снятия ответственности: «Есть преступления против человечности и преступления в пользу ее. Преступления против человечности совершаются немцами. Преступления в пользу человечности — против немцев». 

Как известно, решить эту проблему удалось частично, только начиная с 1960-х, когда благодаря активной позиции писателей (например, Гюнтера Грасса), режиссеров (например, Райнера Вернера Фассбиндера), интеллектуалов и даже радикалов (многие манифесты RAF/«Фракция Красной Армии» были посвящены требованиям фактически люстраций — отстранения от своих должностей судей и чиновников, сотрудничавших с нацистским режимом) тема Холокоста и национальной вины была выдвинута в центр общественной дискуссии.

Но окончательное переосмысление темы национальной вины и принятия ее немцами пришлось на конец восьмидесятых — «спор историков» (Historikerstreit) 1985-1987 годов — и начало девяностых, когда немецкое общество интегрировало ранее умалчиваемый опыт Холокоста, сделав его частью активной исторической памяти: в частности, именно в этот период были построены многие музеи и мемориалы.

Стоит заметить, что для изменения отношения немецкого общества к теме Холокоста в государственной политике и пропаганде был использован психоаналитический метод проработки травмы. Возможно, именно такой подход вместо топорного насаждения чувства вины с самого начала стал важным залогом успеха.

Данная стратегия возникла во многом благодаря философским трудам Теодора Адорно и Жана-Франсуа Лиотара. Первый в эссе «Что означает: переработка прошлого?» показал, как работает национальная память, когда хочет, как можно быстрее привести прошлое к забвению: она «грубо» и «наивно» его вытесняет. Как отмечает Подорога, «когда отыскивались новые «аргументы» в пользу забвения, они скорее подыгрывали частичному признанию «вины всех немцев», и это делалось для того, чтобы устранить из памяти индивидуальную вину».

Лиотар развил эту фрейдистскую трактовку, связав такие особенности коллективной памяти с бессознательным действием аффекта. Поскольку шок не был пережит, а лишь внутренне сокрыт и оттеснен, он постоянно продолжает присутствовать в настоящем, сохраняя возможность возврата непережитого.

«Этот шок, это возбуждение не должны будут «забыться», вытесниться в соответствии с представленческой процедурой или же посредством acting out», — пишет Лиотар в книге «Хайдеггер и «евреи». Незабываемое лишь вытесняется, забывается только пережитое. Если имеется «изначально вытесненное, то оно непредставимо» — а значит, может повториться.

Решить эту проблему удалось благодаря наглядным иллюстрациям сути Холокоста. По одной из версий, кардинально изменило восприятие немцами своей истории демонстрация в 1979 году по телевидению Западной Германии американского мини-сериала о Холокосте. Вытесненное материализовалось в умах людей, а слово «холокост» вошло в обиходный лексикон.

В этой связи следует уделить больше внимания механизму, позволившему непосредственным свидетелям и даже участникам преступлений Холокоста, воспринимать происходящее как норму.

Представляется, что недостаточно оцененную роль в непонимании своей вины и преступлений целой нацией сыграл лингвистический фактор. Речь идет о подмене понятий, замене однозначных терминов, демонстрирующих преступную суть действий, абстрактными «синонимами», внедрение лексики, дегуманизирующей объект насилия.

Арендт подробно описывает новаторскую языковую систему нацистов, примененную в ходе «окончательного решения»: «при переписке на данную тему следовало соблюдать строгие «языковые нормы», поэтому документы, в которых встречаются такие слова, как «уничтожение», «ликвидация» или «убийство», обнаруживаются нечасто — подобные слова попадаются только в донесениях айнзацгрупп. Предписанными кодовыми обозначениями убийств были «окончательное решение», «принудительное переселение» (Aussiedelung) и «специальная обработка» (Sonderbehandlung); депортация — если это не касалось евреев, направленных в Терезин, в «стариковское гетто» для привилегированных евреев, в каковом случае это именовалось «сменой места жительства», — получила названия «переселение» (Umsiedlung) и «наряд на работу на Востоке» (Arbeitseinsatz im Osten)», — напоминает автор «Банальности зла».

Арендт делает особый акцент на том, что смысл подобной языковой системы заключался не в том, «чтобы исполнители не понимали, чем им следует заниматься, а в том, чтобы отучить их сравнивать «языковые нормы» с их прежним, «нормальным» пониманием того, что есть убийство и что есть ложь».

В итоге это не только позволило обывателям воспринимать репрессивные меры как способ наведения порядка в стране, но и даже изменить у палачей отношение к убийству, представив его гуманной мерой в сложившихся обстоятельствах.

Иллюстрация последнего тезиса содержится в «Банальности зла»: «Ни одна из многочисленных «языковых норм», тщательно сконструированных ради обмана и маскировки, не имела более решающего влияния на менталитет убийц, нежели замена слова «убить» на фразу «гарантировать милосердную смерть», произведенная в этом первом военном декрете Гитлера. Когда следователь полиции спросил Эйхмана, не кажется ли ему, что директива о том, что следует избегать «ненужных мучений», звучит несколько иронично, ввиду того что людей ждала неминуемая смерть, тот даже не понял вопроса: настолько крепко в его мозгу засело представление о том, что не убийство является непростительным грехом, а причинение ненужной боли».

Следует заметить, что это наследие нацистской Германии стало одним из наиболее востребованных в истории послевоенного мира. В обиходную действительность цивилизованного мира корректировка языковых шаблонов окончательно вошла, начиная с войны во Вьетнаме. Именно в тот период американские власти стремились ввести запреты на употребление в отношении военных событий терминов, демонстрирующих факты убийства и насилия.

Сегодня наследие языковых норм, внедренных для сокрытия правды о Холокосте, можно проследить при освещении «зачистки» террористов, «ликвидации» преступника и прочих действий в отношении дегуманизированных «врагов государства». 

В этой связи исторический опыт последствий корректировки языковых норм в нацистской Германии ставит сегодня важный вопрос об ответственности тех, кто допускает применение схожего лингвистического аппарата, лишающего людей базовых человеческих качеств в современных условиях. Возможно, вопрос о допустимости таких мер является важнейшим наследием спора о коллективной и личной ответственности свидетелей Холокоста. 

Людмила Кленько, Радослав Руднев