Амнистия 1856 года для декабристов — одно из наиболее символичных событий царствования Александра II, по‑новому обозначившее отношение государства к политическому несогласию и оставившее сложный след в общественном сознании. Сам акт амнистии был краток: пункт XV коронационного манифеста декларировал, что «подвергшимся разным за политические преступления наказаниям… даровать на основании особых для того поставленных правил…», а в указе Сенату перечислялись 43 фамилии уцелевших участников тайных обществ 1820‑х годов, которым дозволялось «жить, где пожелают в пределах Империи, за исключением только С.-Петербурга и Москвы». Однако за строгой формулой скрывались тридцать лет каторги, поселений и умирания «на краю света», а потому сообщение о помиловании прозвучало как эхо когда‑то подавленного грома, размытое всеобщим праздником коронации. РАПСИ рассказывает о том, как амнистия была организована и воспринята современниками.

Император Александр II пришёл к решению простить декабристов не внезапно. Будучи еще великим князем, он в 1837 году предпринял грандиозное путешествие по стране, занявшее четыре месяца и пролегавшее до самых границ Сибири. Именно там, в деревянной Троицкой церкви Кургана, семнадцатилетний наследник впервые увидел ссыльных. Н. И. Лорер оставил воспоминание: «Он стоял на ковре один, скромно и усердно молился… Жуковский собрал нас в кучу и поставил поближе к наследнику… Вот надежда России, вот наша надежда!». Цесаревич не делился впечатлениями, но по возвращении в столицу настоял на смягчении условий для некоторых осуждённых; его отец, император Николай I, действительно разрешил части ссыльных вступить на гражданскую службу. Этот ранний шаг Александра Николаевича предопределил грядущую «слово‑милость», хотя и не гарантировал полной свободы.

Амнистия 26 августа 1856 года декабристам была объявлена коронационным манифестом Александра II. В манифесте говорилось: «Подвергшимся разным за политические преступления наказаниям и доныне еще не получившим прощения, но по изъявленному ими раскаянию и безукоризненному после произнесения над ними приговора поведению заслуживающим помилования, даровать на основании особых для того поставленных правил. Тем, которые были подвергнуты наказанию по приговору Верховного уголовного суда 13 июля 1826 г. и мнению Государственного совета 24 февраля 1829 г. и на основании постановлений Военно-Судных комиссий по прикосновенности к замыслам и действиям тайных обществ, открытых в 1825 и 1827 гг. и к бывшему в 1831 г. возмущению в Польше, а дотоле принадлежали к дворянству потомственному, даровать вместе с законными после произнесения над ними приговора рожденными детьми все права потомственного дворянства, только без права на прежнее имущество».

Согласно указу правительствующего Сената от 26 августа: «Находящимся в Сибири на поселении: Сергею Трубецкому, Евгению Оболенскому, Матвею Муравьеву-Апостолу, Ивану Горбачевскому, Александру Поджио, Владимиру Бечаснову, Ивану Пущину, Сергею Волконскому, Ивану Якушкину, Дмитрию Завалишину, Дмитрию Щепину-Ростовскому, Ивану Кирееву, Александру Фролову, Михайле Бестужеву, Владимиру Штейнгелю, Гавриле Батенькову, Петру Фаленбергу, Юлиану Люблинскому и Василию Колесникову; находящимся в Сибири на жительстве отставному губернскому секретарю Аполлону Веденяпину, Михайле Кюхельбекеру, Вениамину Соловьеву, Андрею Быстрицкому, Флегонту Башмакову, Дмитрию Таптыкову и Хрисанфу Дружинину; служащим в Сибири по гражданской части: канцелярским служителям Николаю и Александру Крюковым, коллежскому регистратору Николаю Басаргину, губернскому секретарю Петру Свистунову, коллежским секретарям Ивану Анненкову и Александру Бригену – дозволить возвратиться с семействами из Сибири и жить, где пожелают в пределах Империи, за исключением только С.-Петербурга и Москвы, тех же, которые в прежние времена возвращены из Сибири и жительствуют во внутренних губерниях – освободить от всех ограничений».

Профессор Московского университета С. И. Барщев в своем тексте к коронации писал: «Право помилования есть такое преимущество верховной власти, без которого она не может быть представлена ни в каком виде, и ничто так не украшает и не возвышает Венценосцев и не привлекает к ним сердца подданных, как милосердие к несчастным, впавшим в преступления, особенно если они удостаивают их своих милостей в такие дни, когда им, казалось бы, ничто не могло и не должно было напоминать о преступниках».

Ко дню коронации в живых оставались лишь 43 декабриста (в других источниках приводятся отличные цифры). «Множество семейств обнимут своих отцов и братьев… Три слова и слышатся только в манифесте: отменить, возвратить, простить»,— восторженно писал анонимный автор в «Санкт‑Петербургских ведомостях». Но искренний пафос публициста соседствовал с решением власти: князьям Трубецкому, Оболенскому, Волконскому, осужденным по первом разряду, — титулы не возвращались немедленно; столицы оставались под запретом; сохранялся полицейский надзор. Герцен, прочитав текст, фыркнул: «Амнистия, бедная, жалкая… Александр II боится!». В газете «Полярная звезда» акт назвали «полупрощением»: «Эх! не хватило великодушия дать амнистию просто, без оговорок, а прощаются они с разными уловками на счет раскаяния, поведения, да еще на основании особых правил, которые не обнародованы, да и едва ли существуют».

Далеко не все узники поспешили воспользоваться милостью. Унтер‑офицер Александр Н. Луцкий, трижды пытавшийся бежать с Ново‑Зерентуйской каторги и получивший сто ударов розгами за обмен именами с уголовным каторжником Агафоном Непомнящим, к моменту амнистии обзавёлся семьёй и обеднел. Дорога на «большую землю» оказалась не по силам— Луцкий вернулся к рудникам и умер последним из декабристов, оставшихся в Сибири, в 1882 году. Противоположным был выбор Дмитрия И. Завалишина: выпускник Морского корпуса, лектор‑шестнадцатилетний вундеркинд, окружным путём введённый в «Северное общество», он воспринял ссылку почти добровольно и отказался покидать Читу, продолжая печатать фельетоны против местной администрации. Уникальный случай - генерал‑губернатор добился его… высылки из Сибири в 1863 году, и лишь тогда Завалишин оказался в Москве, где и скончался в 1892 году, последним из амнистированных.

Общественная реакция в метрополии оказалась куда сдержаннее, чем спустя десятилетия представляли историки. Газетные отклики тех месяцев растворили амнистию в потоке сообщений о коронационных балах, иллюминациях и военных парадах. В провинции крестьяне радовались трёхлетнему «роздыху от наборов» и прощению недоимок куда громче, чем судьбе бывших офицеров 1825 года. Но в столицах «исключая близких и родных, нигде не бывают», рапортовал о декабристах начальник жандармского управления Москвы С. В. Перфильев. Парадокс: именно ограничение пребывания в столицах придавало вернувшимся ореол мучеников, подчёркивал Пущину в письме Е. И. Якушкин. «Эта мера скорее может повредить правительству, чем невнимание к возвращённым. Вас ставят на пьедестал, вам придают такое значение, которое, по правде сказать, вы иначе бы не имели. Разумеется, в городе говорят об этих строгостях, и вы можете сами понять, за кого общественное мнение».

Александр II весной 1857 года наконец разрешил издание книги барона М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I», ранее обращавшейся лишь в узком придворном кругу. В книге ситуация 1825 года рассматривалась с позиции власти. Император признавался Корфу: «Мне известны нелестные толки… не только в Европе, но и в самой России».

Опубликовав официальный взгляд на 14 декабря, власть стремилась опередить версию Герцена, чьи «Полярная звезда» и «Голоса из России» пересекали границу тайно. Книга вызвала жаркую полемику: Герцен писал из Лондона — «Мы вправе судить судей», Корф отвечал статьями в «Русском вестнике», и лишь тогда фигура декабриста стала модным сюжетом салонов. Интересно, что гораздо позже гениальный писатель Ф. М. Достоевский в своей «Записной тетради» (дневнике) 1875–1876 гг. написал: «14-ое декабря было диким делом, западническою проделкою, зачем мы не лорды? Русский царь играл тоже в эту игру (с Екатерины начиная). Но Екатерина была гениальна, а Александр — нет. Освободили ли бы декабристы народ? Без сомнения, нет. Они исчезли бы, не продержавшись и двух-трех дней. Михаилу, Константину стоило показаться в Москве, где угодно, и всё бы повалило за ними. Удивительно, как этого не постигали декабристы. Необразованность, потребность впутаться, мерзавца, как Пестель, считать за человека, — то же и теперь: члены Земледельческого клуба. Меж тем с исчезновением декабристов исчез как бы чистый элемент из дворянства».

Каковы же были реальные последствия амнистии? Во‑первых, восстановление дворянских прав позволило детям ссыльных поступать в университеты — например, сын князя С. П. Трубецкого, Николай, сделал академическую карьеру, став энтомологом мирового уровня. Во‑вторых, многие семьи, длительное время жившие «на стук колёс почтовой тройки» между Сибирью и центром, наконец смогли собраться вместе: княгиня Мария Николаевна Волконская плакала в Москве, узнав, что возвращается не муж, а уже «седой незнакомец»; тем не менее их дом на Пречистенке стал неофициальным клубом «стариков 1825 года». В‑третьих, амнистия создала прецедент: последующие коронации и юбилеи в России почти неизменно включали помилования, хотя и не столь масштабные.

Значение акта 26 августа 1856 года не исчерпывается судьбой сорока трёх человек. Он затронул саму ткань российской государственности, показав, что «монарх может стереть вину, но не может стереть память». Амнистия стала первым в ряду либеральных шагов, ведших к земской реформе и манифесту 19 февраля 1861 года; и в то же время напомнила, что свобода даруется не манифестом, а принципом неотъемлемых прав.

Декабристы вышли из Сибири как живые документы истории — ослабевшие телесно, но сохранившие нравственный стержень. Их встречала не буря аплодисментов, а тихое недоумение империи, поглощённой хлопотами войны, реформой армии и железнодорожным бумом. Однако именно эта тишина представляется сегодня важной: она позволила забыть лозунги и раскрыла человеческие судьбы, превратив декабризм из бунта в разговор совести, который Россия ведёт с самой собой и поныне. В этом состоит настоящий смысл амнистии — не в официальной присяге на верность, а в открытии пространства для памяти, чей шёпот сильнее пушечных залпов Сенатской площади.

Андрей Кирхин

*Мнение редакции может не совпадать с мнением автора

*Стилистика, орфография и пунктуация публикации сохранены